Поединок. Ты или я?..
    Хорошо, я не против… Ты бросаешь вызов, небрежно тряхнув челкой.
    Сначала на арену выходит противник по имени Желание.
    Вызвать его непросто.
    Легкое касание губами. Почувствовав твое движение плечом, такое небрежно-знакомое, такое родное, прикоснуться еще раз… Вот так? Или так? Это как ловля птиц: одно неверное движение – и она улетела. Тогда вот так. Изучающе-спокойно, чувствуя, что ты сейчас развернешься ко мне, стараясь взять мое лицо в ладони. Нет, подожди, девочка…
    Вот так. И здесь. И здесь. В такую знакомую впадинку на шее, с тонкой синеватой жилкой, нервно бьющейся под тонкой кожей. Нежно-нежно, почти на одном дыхании, чувствуя, как ты замираешь. И резким движением разворачиваешься, толкнув меня в грудь ладонью. И впиваешься губами, даже не успев перевести дыхание…
    Я отвечу.
    Жадно, горячо, заведя твои руки тебе за спину. Да, только так. Ты рвешься ко мне, заставляя меня поддаться твоим неистовым поцелуям, ответить еще раз, задохнуться… Поймать твой острый, горячий язычок – и замереть в долгом поцелуе.
    И чувствовать, как нарастает неистовое желание, пожирающее огнем, но придется выдержать еще одно состязание.
    С гладиатором по имени Нежность.
    Ненасытный он противник, я знаю. Он заставляет взять тебя на руки, унести в комнату и бережно опустить на кровать. Заставляет сорвать одежду, быстро и нетерпеливо. И начать наслаждаться твоим телом…
    Как-то ты сказала, что это – пытка. Чувствовать мои губы и не смочь ответить. Нет сил бороться с этим, погрузившись в истому желания. И я теперь снова собираюсь подвергнуть тебя пытке. Согласишься?
    Губы. Жарко-сухие. Оторваться от них нет сил, но хочется доставить себе удовольствие, насладиться тобой полностью. И я опускаюсь ниже, к шее. Вот здесь оставить след от дыхания. А здесь – от поцелуя. И вот здесь. Коснуться еле-еле, и задержавшись на мгновение, скользнуть ниже.
    Плечи? Да… Такие любимые, хрупкие. Такие нежные. Здесь уже оставить россыпь поцелуев, изучая губами каждый миллиметр. Быстрые, горячие, такие, чтобы от них забурлила кровь, разгоняясь по телу.
    И скользнуть еще ниже, к нежно-розовым, уже темнеющим от возбуждения, соскам. Ты выгнешься, подставляя их под мои губы, но мне некуда торопиться. Это же поединок, не правда ли, девочка?
    Сначала здесь, всего лишь поцелуй. Оставляя ожоги от дыхания, которое все жарче, здесь, на впадинке, с маленькой родинкой. Ненароком коснуться языком твердого соска, будто невзначай, потом не поддаться твоим настойчивым пальцам, продолжать целовать ту впадинку. Нет-нет, не торопись, я еще не выпил наслаждение… Проведя языком влажную дорожку к животу, вдруг остановиться – и взорваться лаской. Губами, языком. Ласкать грудь, не давая тебе вывернуться. Накрыть ладонью губы, и продолжать атаковать поцелуями.
    А потом, резко опустившись ниже, приняться за животик. М-м-м… Почему – не надо? Когда-то восточные поэты Средневековья воспевали в поэмах красоту женского живота. А танец живота всегда ценился выше всего, особенно во дворцах. Ты не представляешь, сколько волнений и эмоций приносит женский животик… Не знаю, но вот поцелуй, оставленный здесь… и здесь… Они, поцелуи, вызывают страсть не только у тебя…
    Целовать жарко. Целовать осторожно. Ласкать губами, чувствуя, как ты дрожишь. Как ты пытаешься меня приподнять и прижать к себе. Нет, не хочу. Я отвожу твои пальцы, продолжая целовать живот, и чувствовать, что ты сейчас взорвешься…
    Но я ведь не закончил, девочка. Правда. Я не смогу пройти и оставить без внимания твои бедра…
    Неважно, кажется, кто победит… Мне тяжело удержаться от желания сразу перейти в атаку, но ведь ты обещала выдержать. А я еще не до конца изучил твой вкус, запах твоего тела, когда ты изнываешь от желания. Ведь противник-Нежность очень терпелив и настойчив, придется подчиниться.
    Я чувствую под пальцами твою горячую кожу. Чувствую, как пульсирует кровь. Чувствую твое желание и твое бессвязно-неслышное «Еще…». Возьми, возьми мое желание, малыш. Забери. Делай с ним все, что тебе захочется…
    И, в конце концов, ты не выдерживаешь.
    И выпускаешь против меня сильного зверя, по имени Страсть.
    Опрокидывая меня на спину. Ну что? – спросят твои глаза – Сдаешься? Сдаюсь. Сейчас, чтобы перевести дыхание.
    И ты мне мстишь. Жестко, с невыразимой нежностью. Атакуя и лаская. Целуя и переводя дыхание для новых поцелуев. Ты не уступаешь мне в силе, заставляя выгибаться…
    Еще…
    Как хочешь ты…
    Да…да…Господи, что ж ты делаешь-то, сумасшедшая?..
    Отпусти, дай вздохнуть! Дай прижать тебя…
    Нет…
    Да…
    Нет… еще, девочка…
    Ты умело манипулируешь мной, заставляя то вскрикнуть, то задышать часто. То схватить тебя за руки и отпустить их, не в силах сопротивляться…
    Еще…
    Но ты более нетерпелива, чем я думал. Ты идешь в главную атаку, предъявив все козыри, и прижав мои руки к кровати.
    А…
    Да…
    И начинается танец. Древний как жизнь, беспощадный как солнце, сжигающее все. Дающий ослепительную боль наслаждения. Раздирающий и манящий, запретный, вызывающий все животные инстинкты.
    Я уже не сопротивляюсь. Я лишь стараюсь подладиться к твоему ритму движения. К твоему танцу, где ведешь ты. Где ощущения уже на уровне подсознания. Я чувствую буквально каждое твое движение, малейший намек понимается с полуслова, с полу-движения…
    Да, так…
    Ты откидываешься назад, как заправская амазонка, не давая мне шевельнуться, отбирая мою жадную страсть. Я пытаюсь прижать тебя к себе, но бросаю это, потому что ты – сильнее сейчас. Мне с твоим зверем не совладать. Если только не выпустить наружу своего, более сильного и нетерпеливого.
    И я его отпускаю. Навстречу тебе, перевернув тебя на спину…
    Иди ко мне, девочка. Обними, прижмись, поцелуй. Еще раз.
    Ты тихо вскрикнешь – и я начну свою атаку. Ты ведь её уже знаешь, правда? Теперь сдавайся ты…
    Дыхание на двоих.
    Сцепленные пальцы.
    Горячая кожа.
    Жаркие, бессознательные поцелуи.
    Ты и я, одни сейчас, в этом сумасшедшем мире битвы.
    Твои волосы.
    И такие сумасшедше-любимые глаза, в которых уже не плещется страсть – они просто сжигают ею…
    Я целую их. Я целую твои губы. И плечи.
    Твои тонкие пальцы на моем плече.
    И нежность…Неистребимая и беспощадная.
    И…
    Ты…
    А потом мир взрывается. Белым, ослепительным огнем…
    «Ты поймаешь меня?» - «Да» - «Тогда – лови…»
    И ты улетаешь, вцепившись мне в спину так, что белеют пальцы. А я не чувствую. Я лечу вместе с тобой. Куда-то… Туда, откуда не сразу хочется возвращаться, туда где есть истома и нега, где мир не такой, как здесь, сейчас. В том мире – только обнаженные до предела чувства и желания, как оголенный нерв. Когда касание твоего тела причиняет боль, невыносимую, но такую желанную.
    Где есть свет.
    Где есть ты.
    И твои глаза, сумасшедше-любимые…

- Знаешь, как она любила танцевать? Не в шуме балов! Мы танцевали с ней на желтеющих лугах. Нагие, чтобы трава впивалась в кожу. Мы с ней любили друг друга… А с тех пор как она умерла, я не помню ничего… Но ты так на неё похожа! Обними меня…
    Она уже была рядом с ним. Стянула промокшую рубаху, легла на него сверху, прижалась всем телом. Поцеловала.
    ***
    - Братик, беги быстрее, солнце ждать не будет. Нравится в холоде купаться? – Молодая девушка с длинными, до самых бедер русыми волосами стояла на опушке леса и весело смеялась глядя на бегущего через поле худощавого парня.
    - Знаешь что, если я простужусь и умру, виноват будешь ты. Пошли! – Она схватила его за руку и они бросились вниз по лесной тропинке прямо к бурлящей внизу речке.
    Там было прохладно, влажная трава щекотала ноги, в небе носились юркие ласточки. Она сбросила сандалии и принялась стягивать серое платьице, парень невольно отвернулся.
    - Что ты? Как подглядывать за девушками так вы всегда готов, а как девушка не скрывается, так сразу глаза прячешь? Лучше сам раздевайся. –
    Она сбросила платье, оголив бледную кожу, и небольшие груди и вошла в воду. Это был день на рубеже лет, семнадцатый с их первой встречи.
    - Не заходи далеко, там сильное течение.
    - Братик, разве может река остановить нас? Сегодня наш с тобой день, сегодня все здесь только наше и река тоже наша и ас должна слушаться. – Она засмеялась и высоко поднимая ноги пошла к порогам, он двинулся следом.
    - Братик, возьми меня за руку. – И сама вложила свою руку в его.
    Теплая и мягкая кожа заставила забыть о ускоряющейся реке, о становящейся все холоднее воде. Камень подвернулся неожиданно, скользкий, плоский и широкий. Она не успела даже крикнуть, только ещё сильнее сжала его руку. Он успел среагировать и упав на колени схватить её за локоть. Вода вокруг его ног покраснела, алым серпантином разбрасывая вокруг кровь из разбитых коленей.
    А потом они лежали у прибрежной ивы. Она жалась к нему, сотрясаясь всем телом от холода и не проходящего страха. А он прижимал её к себе закоченевшими руками, пытаясь согреть и без того теплое тело.
    - Братик, я тебя никогда не брошу. – Ночь уже шла на исход. Она подняла свою голову с его груди и поцеловала, страстно, горячо. Ему показалось, что её губы пахнут кровью.
    - Я тебя никогда не брошу, любимая.
    А утром они бегали среди луговых трав, разгоняю прячущихся там мотыльков и маленьких бабочек, и плели венки из полевых цветов. И смеялись.

Чем закончился наш с Цви разговор?
    -Уж если ты так предан своим двумерным идолам, - сказал он мне на прощание, уже держась за косяк двери, - то вот тебе еще один сюжет. Нарисуй человека, кормящего птицу из рук. Неважно, мужчину, женщину, ребенка... Может быть, в зимнем парке, это более эффектно. Он в пальто и меховой шапке, а кругом снег по колено, легкий, как тополиный пух – он так незаметно и быстро тает в онемевших пальцах, что не успеваешь почувствовать холода. А человек стоит с вытянутой вперед рукой, и на ладони у него – птица. Только клюет она не зерна, а вырывает клювом клочки мяса из ладони. Рука обглодана почти до самой кости... кровь на снегу... черные, дымящиеся пятна крови, проевшие снег насквозь... Вот только не знаю, - добавил Цви задумчиво, - есть ли на его лице выражение боли? Сознает ли он, вообще, что с ним происходит? Или совсем ничего не чувствует? Додумай это сам, - закончил он с издевкой. – Ты уже достаточно взрослый, чтобы понять.
    - Что это? – спросил я испуганно. – Что это такое?
    - Любовь, наверное.
    Любовь. Странно, я, кажется, по-другому ее себе представлял. Впрочем, я тут же забыл, как я представлял ее раньше. Цви ушел, растаял, как дымок от дотлевшей папиросы, а птица, странное, принесенное им видение, осталась. Я не мог избавиться от ощущения, что она сидит у меня на ладони.
    ...
     Шаги на лестнице... медленные, неуверенные. Кто бы это мог быть? Наверное, к соседям. Я представил себе, как поздний гость в темноте ищет мою дверь. Наугад, точно сомнамбула, поднимается по ступенькам. Его глаза закрыты, а чуткие, напряженные руки ощупывают стены. Идет, как на звуки музыки... Я уже не видел темнеющего неба, только тусклый, рассеянный свет его падал в мои невидящие зрачки, отражаясь от них, как от черного полированного стекла.
    Скрипка, играющая в лесу. Словно отлитые из стали фигурки, притянутые магнитом; зачарованные, сходятся звери на ее сладкий, струящийся голос. Олень... неправдоподобно стройный, с легкими, ветвистыми рогами... как он красив... как плавно он движется... Я, посмевший взять в руки волшебный инструмент, что я им всем скажу?
    Не в силах больше ждать, я вышел в прихожую и распахнул дверь.
    - Цви...
    Я выдохнул это имя и, вдруг обессилев, прислонился к косяку... Боже мой... Цви...
    Я оказался прав, света в коридоре не было (опять разбили лампочку), и слабо фосфоресцирующий полумрак только слегка обрисовывал контуры тела, опущенную голову... Взгляд, вдруг остро блеснувший из темноты.
    - Ты позволишь мне войти, или будем так стоять?
    Я молча посторонился, и Цви буквально ввалился в прихожую. Он заметно шатался.
    - Что с тобой, что случилось? Тебя что... опять...?
    Моя рука потянулась к выключателю.
    - Нет... нет, - испуганно зашептал Цви, - не надо... не включай свет.
    Он пошатнулся, и я обхватил его за плечи, пытаясь погасить, успокоить его мучительную дрожь. Но вместо этого она передалась мне. Я сам едва держался на ногах, вздрагивая от горячих, лихорадочных толчков в груди – то ли моего, то ли его сердца. Я так за него боялся.
    - Господи, что с тобой сделали? Что ты с собой делаешь, Цви? Пойдем в комнату, и ты мне все расскажешь.
    Я осторожно провел его между полурастаявших в туманном освещении предметов, и позволил ему опуститься на диван. Сел рядом, стараясь вглядеться в лицо – в сумерках оно казалось бледным размытым пятном, порождением причудливой игры движущихся теней.
    - Цви...
    Его тонкие пальцы впились мне в руку. Наверное, ему было плохо, а я ничем не мог помочь, потому что не понимал его. Глаза с неестественно расширенными в темноте зрачками... В них что-то билось и полыхало, но что, я не знал. Не мог понять, что с ним происходит.
    - Что со мной происходит? Послушай, я сейчас расскажу тебе...
    - Цви, - сказал я как можно мягче, - хочешь, я дам тебе разумный совет?
    - Нет... потом. Я не хочу сейчас никаких советов. Я только... подожди, ты должен выслушать меня! Помнишь, как мы рисовали в студии?
    Его язык заплетался (как, впрочем, и у любого пьяного), но я сидел, не в силах пошевелиться, точно пригвожденный к месту болью, рвущейся из глубины его бессвязных слов. Легкие прикосновения поднимались по моей руке, от запястья к плечу; и – словно жидкий огонь растекался по ней. Она обратилась в невиданный музыкальный инструмент, слепой, но чуткий... какая странная музыка. Я не мог ей противиться, как ни пытался. Она затягивала, точно глубокий сон, черная, властная, зияющая, как пропасть. Ощущение падения и полета одновременно. Я только в последний момент успел подумать... как это прекрасно.
    Я увидел, как Цви медленно поднимается с дивана, его легкие, точно стебли лиан, руки ложатся мне на плечи, обвивают их..., и – внутренне вскрикнул, почувствовав прикосновение его губ к своим.
    «Не надо...», - шевельнулась в глубине сознания слабая мысль и тут же умерла, обессилев, словно бабочка-поденка, затянутая в ласковую, смертельную глубину реки.
    - Послушай, я скажу тебе то, что не говорил никогда и вряд ли когда-нибудь еще скажу, - шептал Цви, отчаянно прижимаясь ко мне, и одновременно пытаясь расстегнуть свою одежду. – Я любил тебя с самого начала, с самого детства... Не говори, что мы были детьми, я никогда не был ребенком, наверное, ты догадался. В десять лет, в пять, в четыре... я не ощущал в себе детства.
    Где-то далеко, за окном (а мне показалось, что в другом мире) пошел дождь. Я слушал и не слушал слова Цви, но они жили в его прикосновениях, в дыхании, судорожном и горячем. Они падали на мое беззащитное тело и стирали все, что было сказано прежде.
    - Я рисовал только для тебя. Я был счастлив, когда тебе нравились мои рисунки, а ты... ты ничего не понимал... Ты мне завидовал... прятал мои краски, помнишь? Когда тебя не стало в моей жизни, все, что я делал, потеряло смысл... Не слушай меня, Сережа, все это неправда. Правда только то, что я люблю тебя, а остальное забудь.
    «Каждый день забывай, что было вчера, - думал я, - и не бойся того, что будет завтра. Так гораздо легче жить... Как будто и не живешь вовсе.»
    - Я люблю тебя, – шептал Цви, и я впитывал его слова, как впитывает степь первый осенний дождь. – Ты думал, что я ищу одиночества? Я искал его когда-то, до тех пор, пока мне не стало слишком мало самого себя. Внутри образовалась пустыня... Я боюсь одиночества и боюсь тишины. Стремлюсь заполнить их музыкой, разговорами, чем угодно... Ты думаешь я молчу, потому что мне нечего сказать? Иногда хочется сказать слишком много; это сковывает, и я не могу произнести ни слова. Я так тебя люблю... как мне объяснить это?
    - Ничего не объясняй, Цви, - сказал я, благоговейно целуя его закрытые веки.
    Его губы стали горячими и податливыми, а тело – как морской прибой, как волна, когда она ласкается, это самая страстная ласка на свете. А когда она накрывает тебя с головой... нет в мире большего наслаждения, большего взаимопроникновения, большего одиночества. Только ты и волна. Прозрачно зеленая, с ярко-золотистыми прожилками солнца, теплая, чуть солоноватая на вкус. В ней совсем не страшно, хоть и знаешь, как просто захлебнуться.
    А потом бледные цвета сумерек потонули в рваных клочьях черного тумана. Он начал постепенно наползать из темных углов, пока не заполнил комнату. Выплеснулся на улицу, и город, обессиленный, заснул. Только изредка пробивал черную пелену огонек – заблудившаяся в небе звезда. Вспыхивал, стекал светящейся каплей по оконному стеклу, бросал слабые режущие блики нам в глаза... И на доли мгновения мы замирали, сжимая друг друга в объятьях, очарованные, ослепленные.
    «Даже когда тебя не было, я любил звук твоего имени, любил воспоминание о тебе и боль, которую оно причиняло. Я снова и снова желал боли, и не пытался забыть, и не пытался запомнить. Я просто жил, и ты был все время внутри меня. Но я не мог себя переделать.»
    «Я творил себя каждый раз по твоему образу и подобию. Каждый новый день я восставал, как Адам из пыли, со странной надеждой, что это и есть начало начал. Но каждый раз получалось одно и то же, неудачный эксперимент, пробный эскиз природы... и я возненавидел творчество.»
    «Я контролировал каждый свой шаг, движение, взгляд..., каждое слово..., лишь бы это не стало заметным, не проросло наружу, как цветок, взломавший асфальт. Но когда контроль ослабевал, я приходил к людям и искал у них сочувствия... Они не понимали меня. А может быть, наоборот, понимали слишком много?»
    Туман все прибывал, черное небо приблизилось и, как огромная губка, всосало в себя землю. Постепенно слова перешли в причудливые картины, а прикосновения – в глубокий сон. Он был похож на смерть и немного на воспоминание о детстве, такой же обманчивый и смутный, его совсем не хотелось покидать.
    Но он рассеялся от назойливого блеска блуждающих по лицу солнечных лучей. И, как это случалось каждое утро, я был не в состоянии удержать его. «Помнишь, - спросил я себя, - как в детстве ты смотрел на солнце из-под опущенных ресниц и видел сверкающую птицу с разноцветным хвостом? Она дразнила, маня из-за грубого черного частокола, и так хотелось рассмотреть ее получше... Но, как только ты открывал глаза, частокол ускользал вверх, а с ним и солнечная птица вспархивала и улетала, не соглашаясь подождать ни минуты. И ты недоумевал, куда она девается, потому что не знал, что птица эта – ни что иное, как прихотливая игра света на ресницах.»
    Вместе с лучами в мои открывшиеся глаза хлынули воспоминания, такие же ласковые, горячие и настойчивые. Цви сидел на кровати, согнув ноги в коленях, чуть отодвинувшись от меня, спящего, и смотрел в противоположную стену. Почувствовал, что я проснулся, и медленно обратил на меня взгляд, подернутый серой рябью, как поверхность озера в ветреную погоду. И мне, так чудесно согревшемуся под одеялом и солнцем, вдруг стало по-осеннему холодно.
    - Сергей, - голос его звучал отстраненно и горько. - Ведь я же тебя просил.
    «О чем, Цви?» - шевельнулась удивленная мысль. Я не понял его в первый момент.
    - Ты обещал, что не воспользуешься моей слабостью. Конечно, ты оказался таким же, как все. Странно было надеяться на что-то другое.

Карен с явным удовольствием демонстрировала обиду. Тяжело сниматься в такой обстановке, тем более играть любовь. Но идти мириться не хотелось. Всё чаще Рон предавался одиночеству, запираясь в номере отеля и слушая любимую музыку. Из-за ненастья отменились натурные съемки, неустойчивая зимняя погода подарила Ронни целых три дня, наполненных рок-н-роллом. Звонил обеспокоенный портье, просил позволения убраться в номере, куда Рон никого не пускал всё это время, лишь заказывал еду.
     - Пусть приходят, - разрешил он, оглядев комнату, забитую грязной посудой и мусором.
     Сначала взгляд натолкнулся на её ноги. Полные, с широкой стопой. Дальше было еще интересней: под форменным платьишком крепкие ягодицы, неожиданно тонкая талия и большая грудь. Шведка по имени Олин, его новая горничная. Всё в ней дышало удивительным спокойствием. Женщина-крепость. Сильные руки легко вздернули простынь, привычно подоткнули ее под матрас, а он не мог отвести взгляда. Она гипнотизировала его своими движениями, а когда протиснулась мимо (он нарочно встал в дверном проеме), то на него пахнуло таким живым и по-настоящему женским, что подогнулись колени. Он вспомнил первый фильм, когда мучился от того, что не мог верно передать состояние вампира, которого сводил с ума человеческий дух: вот оно! Но разве могла снулая Рыба Карен возбудить в нем такие чувства!
     - Олин, - позвал он.
     - Сэр? - она подошла, готовая услужить ему.
     - Моя мать интересуется гороскопами. А вы?
     На лице Олин было такое удивление... Она ожидала приказа, а он хочет с ней поговорить.
     - Я не верю астрологам, - наконец ответила она с легким скандинавским акцентом.
     - Я вот тоже не верю.
     Он замолчал. Ей стало неловко, она переступила с ноги на ногу, и умоляюще подняла на него глаза.
     - Я могу продолжить уборку, мистер...
     - Рональд, - предложил он.
     - Так я могу? - она покраснела, и, по всему было видно, не знала как себя вести.
     - Одну минуту, Олин, - Рону не хотелось ее отпускать, и он решил, что уборка может подождать. - Вам нравятся мои фильмы?
     - Я... - девушка захватала ртом воздух, казалось, что она позабыла английский, и на выдохе произнесла: - Я смотрела еще в Стокгольме.
     - Нравятся или нет, говорите же, - чуть не прикрикнул он, заминка заводила его.
     - Да, да, - Олин словно пришла в себя. - Мистер Гаррисон вы очень красивы.
     - Ах, вот как. Что же вам нравится во мне больше всего? - Ронни увлекла игра, он наступал на стушевавшуюся Олин.
     - Ваши брови.
     - Что?
     - Брови, мистер Гаррисон.
     - Рональд, Олин. Ужель только брови? - усмехнулся актер и стянул лёгкий пуловер.
     Гармоничное тело, немного худощавое, но развитое. Бледная кожа - по контракту Рону запрещался загар. Олин смотрела неожиданный стриптиз, не веря своим глазам. Кумир миллионов разделся перед ней, чтобы продемонстрировать свое алмазное совершенство. Лучше не болтать об этом, все равно не поверят.
     - А теперь ты, - велел он.
     - Нет, мистер... Рональд, я не смею, - она всплеснула руками, и закрыла ими лицо.
     Молния форменного платья вжикнула по спине Олин. Крючки бюстгальтера? Долой! Руки актера ощутили упругую кожу, теплую на ощупь, цвета кровь с молоком, стянули платье до пояса, поборов слабое сопротивление. "Завладеть ее губами и дело сделано, еще никто не мог устоять, - подумал Рон, и некстати вспомнил слова Карен. - Да пошла она к черту!"
     Такого у Ронни еще не было... Просто представить не мог, что бывает наслаждение самим женским телом, а не тем, что ты с ним вытворяешь. К чертям плетки, бондаж, латекс и кружевные тряпки! Её хотелось вспахать, как свою гряду крестьянину, засеять, и любоваться на дело рук, хм, и не только рук своих! Олин была восхитительна. Она приняла его, подарила свою внутреннюю силу, и умиротворила на уютной груди. Столько лет он потерял на возню со скелетами, и даже считал их красивыми... Глупец.